[death--god]

Название: Голос крови
Автор: Stupid_Sakura
Бета: Орочи-тян
Фэндом: Naruto
Жанр: яой. Ангст (наверное)
Рейтинг: NС-21 (а то все здесь такие нервные.. по мне так ТС-17 не больше…)
Пейринг: Младший брат Мадары-Мадара. Мадара-Итачи
Дискламер: все принадлежит не мне, и я никаких прав на это не хочу и требовать не буду.
Предупреждение: глюк мозга. Слепой Мадара исключительно моя прихоть.
Итачи в конце – тоже слепой.



Мир расколот пустотой на части,
Гаснут звезды в небесах алых.
Сердце пламени во тьме власти,
Голос крови: "Начни сначала!"

Снова стонет этот мир в огне пожара,
Снова скалятся звериные глазницы.
Только бьется голос проклятого дара,
Словно в клетке золотой лесная птица.(с)

Когда все это начиналось, было очень трудно заметить какие-либо изменения. Лишь глаза уставали гораздо быстрее, и видел Мадара с каждым днем все хуже и хуже. А можно было только улыбаться и гладить Мадару по волосам, когда после очередного использованья Мангекью зрение вновь притуплялось.
День, когда зрение пропало совсем, наступил слишком неожиданно и слишком быстро. Просто однажды утром Мадара проснулся, но ничего не увидел. Только ощутил тьму вокруг себя и пустоту, лишенную света.
Его смогли привести в некое подобие сознания лишь через несколько часов, насильно уложив в постель и отпоив всевозможными варевами. После буйства пришла апатия, Мадара подчинился и теперь лежал вполне спокойно. Можно было только безостановочно рассказывать что-то и смотреть в остановившиеся зрачки и на сжатые в тонкую полосу губы, потому что если замолчать – неизвестно что будет.
Только с каждым днем становилось все хуже. Мадара не желал спать, сколько бы его не уговаривали, и каждая попытка насильно погрузить его в сон и дать его сознанию хоть немного отдохнуть была бесполезна. Мадара становился, похож на дикого зверя и бросался на всех кто подходил к нему близко – казалось, что потеря зрения сделал его слух более острым, как бы компенсируя потерянное чувство.
С каждым днем его шаринганы трансформировались. Темнели до тех пор, пока не стали абсолютно черными, как черные ониксы. Они, казалось, поглощали в себя свет, но утолить жажду, которая терзала душу Мадары, они не могли. Жажду света.
Он не желал подниматься из постели, когда его настойчиво пытались вытащить на прогулки – затхлый воздух помещения мог плохо повлиять на итак ослабленный организм. Лишь по ночам, когда все спали, он поднимался, на ощупь, находя дверь и отправляясь в прогулки по дому. Его находили в библиотеке – чаще всего среди книг, которые он неуверенно изучал тонкими бледными пальцами, глядя прямо перед собой и прислушиваясь к своим ощущениям. Он не желал отзываться на свое имя, сколько бы его не звали. Он молчал, сколько бы вопрос ему не задавали. Казалось, что он не хотел жить. Без света.
Теперь нужно было запирать дверь на ночь на ключ и прятать его где-нибудь среди вещей. И спать с Мадарой в одной комнате – хотя его постоянные ночные хождения по комнате не давали спать. Он болезненно дергался при любой теме касающейся глаз или когда кто-то ронял рядом с ним неосторожное: «Посмотри».
Он часами мог сидеть без единого движения и ни на что не реагировать.
Он не хотел, чтобы кто-то был рядом, кроме брата.
Брат был единственным кого он мог терпеть рядом с собой.
И только однажды захотел, позволил себе…
Разбудил своими движениями, а потом тянулся к нему, сжимая дрожащие пальцы, кусая губы, чтобы лицо не кривилось в болезнено-испуганной гримасе. Вцепился, не желая отпускать, сжимая пальцы почти до боли, сдавлено рыча что-то, когда брат попытался встать и разжечь лампы.
Очень трудно было понять – как это он вдруг оказался в кольце рук Мадары, почему темные пряди волос щекочут лицо и почему губы старшего брата – такие сухие, шершавые, касаются его губ.
Поцелуй был настолько же безумен, насколько безумен был Мадара.
Он кусался, царапался, но старался не причинять боли, хотя каждое движение было полно какого-то затаенного страха – то, что Мадара ничего не видел, делало его чертовски уязвимым и беспомощным.
Было очень трудно понять, что он требует своим поведением. Но понимание пришло очень быстро – свет.
Чем большую боль он получал, тем больше верил, что все еще жив, что может чувствовать. Что тьма, заключившая его в свою цепкую хватку, не убила его. Что он еще может жить, пусть даже так, пусть через боль.
В то мгновение, когда его скинули с себя и вжали в футон, Мадара смог лишь приглушенно, хрипло вскрикнуть. Секунда полета - куда-то, в пустоту, в неизвестность на время лишила его даже возможности дышать, осознавать что-либо.
Казалось безумно сладким подминать под себя болезненно-худое тело, смотреть на рассыпавшиеся по плечам черные волосы, слушать хриплые, восторженные выдохи. Восторженные – он ведь жив, он чувствует!
Чем больше крови текло по дрожащей хрупкой шее, чем сильнее кровоточили судорожно закушенные в порыве удовольствия губы, тем светлее, человечнее делалось лицо Мадары. Тем больше он чувствовал, что темнота отступает, уходит куда-то, давая ему возможность чувствовать.
Хотелось сходить с ума – потому что он бился под ним так сладко, слишком живой и слишком беспомощный, чтобы сопротивляться. Слишком желающий жить, чтобы можно было лишить его этого. Тогда очень хотелось остановиться, удержаться от очередного укуса, прижать к себе дрожащее братское тело и, шепча что-нибудь успокаивающее, целовать веки, за которыми прятались слепые, невидящие глаза.
Только сил остановиться все равно уже не было.
Попытка подняться и хотя бы найти смазку была пресечена сразу - пальцы Мадары, вцепившиеся в руку были красноречивее любых слов.
Можно и нужно было делать что-то, продолжать это безумие.
Пальцами запутаться в черных волосах, притягивая ближе, силой заставляя встать на четвереньки и контрастно-бережно придержать – когда снова был тот короткий кусочек полета, в котором нет ничего, когда не знаешь, сколько еще лететь в этой пустоте.
Тишину не нужно было нарушать словами – хватало и хриплого дыхания, и сдавленных, полных _черт ее побери!_ жизни, стонов.
Хотелось сделать все это как можно быстрее, сразу получить целиком, подчинить себе. Только сразу не получилось – слишком узким и сухим Мадара был изнутри, слишком свежее еще было то воспоминание о полете в пустоту, чтобы он мог успеть расслабиться.
Едва прорвалось узкое кольцо мышц, движения стали мягче – кровь облегчила проникновение, сделав его не настолько неприятно-болезненым.
Мадара смог зайтись только в крике – хриплом, протяжном, полном какого-то извращенного удовольствия и все той же жажды. Желания жить.
Пришлось остановиться – почти мгновенно, боясь двигаться, целуя дрожащие плечи с бисеринками пота на них, шепча что-то успокаивающее на ухо и стараясь не думать о том, что придется продолжать.
И только через секунду понять, что Мадара сам подается ближе к касаниям, стараясь делать проникновение более ощутимым, что всхлипы, которые раньше принимались им за болезненные, на самом деле являются стонами удовольствия.
Видя дрожь старшего, то, как Мадара сгибает руки, чуть выше приподнимая таз, еще немного разводя костлявые бледные бедра, как на его выдохе можно скорее угадать, чем услышать «Еще!», хотелось сильнее вбиваться в дрожащее тело.
Сил держаться не оставалось совсем, и можно было только наматывать на кулак гладкие черные пряди, да продолжать разрывающие движения в бьющемся под ним теле Мадары.
Хриплые стоны сводили с ума, заставляя сильнее сжимать пальцы на бедрах, целуя хрупкие плечи до кровавых синяков.
Вспышка удовольствия настолько феерическая, что в глазах темнеет, а дыхание почти пропадает. А когда удается восстановить его, почти сразу заметно – Мадара непривычно тих.
Спит, улыбаясь во сне – хотя не спал долгое время. И что гримаса сумасшествия ушла с его лица куда-то вглубь, что теперь он почти такой же каким был раньше.
Теперь можно тоже отдохнуть – удостоверившись, что с Мадарой все хорошо.
Мадара начинает метаться в бреду через несколько часов. Кричать, цепляться за футон, шептать что-то о свете, который он хочет, он должен найти. Не успокаиваясь ни от объятий, ни от ласковых прикосновений и поцелуев.
Он не желает успокаиваться, а все тянется, ближе, шепча, что ему нужен этот свет.
Боль приходит неожиданно, когда из пустых глазниц начинает течь кровь. И последнее что удается запомнить – хриплый, безумный смех

Итачи что-то тихо бормочет во сне и скидывает со своей груди руку Мадары – слишком тяжелая и слишком горячая, а тут и так слишком жарко. Чуть кривит хорошенькие губы и закрывает ладонями глаза – нелепая попытка защититься. Он бы никогда не сделал такой детский жест в жизни. А во сне… Во сне можно.
Так можно закрыться от той правды, что знают они оба.
Мадара улыбается и смотрит на своего спящего потомка, думая о том, что сам он уже давно забыл, что такое сон – страх проснуться утром слепым и беспомощным больше никогда не покинет его душу.
Он с нетерпением ждет, когда полуслепые глаза Итачи снова станут зрячими. Когда ему больше не понадобиться боль что бы прогонять тьму из своей души и когда этот мальчик, которого он с таким усердием воспитывал долгое время, станет его достойным приемником.
А то, что Саске должен умереть…
Разве это было так важно?